Братья-мусульмане», «Христианская коалиция», «Вишва-хинду-паришад»… Трудно назвать вопрос, вызывающий сегодня более острые дискуссии, чем вопрос о религиозном фундаментализме и его политической роли. Впрочем, может быть – не о роли, а о ролях? Ведь и
характер, и формы религиозного участия в делах общества разнятся не только от религии к религии, но и от страны к стране.
А Россия – вчерашняя и сегодняшняя? Для русской культуры отношения между государством и церковью – проблема, мягко говоря, не новая. Исторический опыт – в изобилии; вот только интерпретировали его по-разному. «Спасительно для… России… что государство у нас не отступается от церкви», – говорил Константин Леонтьев в 1891 году. «Открытая вражда государства к Церкви скорее служит ее возрождению… Предательское покровительство может водворить “мерзость запустения”…» – писал Алексей Аскольдов в 1918-м.
Какие же ответы даются на этот старый вопрос в наши дни? До консенсуса явно не близкий путь. На этот раз собеседник Русской службы «Голоса Америки» – московский священник, историк и публицист Яков Кротов, настоятель общины в Харьковско-Полтавской епархии (обновленной) Украинской автокефальной православной церкви.
Богословие для школьников
Алексей Пименов: Передо мной лежит статья, в которой говорится, что «известный раскольник Яков Кротов сравнивает с педофилами тех, кто отстаивает необходимость преподавания основ православия в школах». Иными словами, вы – против преподавания предмета «основы православной культуры» в средней школе. Почему?
Яков Кротов: Во-первых, потому что я прежде всего – проповедник Евангелия. Я глубоко убежден, что преподавание Евангелия, да и всего, что связано с религией, в школе крайне вредно для церкви и для Евангелия. В это время и, главное, в этой обстановке – неважно, в обстановке государственной школы или частной, – ребенок не способен услышать евангельское слово. Потому и реакция будет прямо противоположной, т.е. резко негативной. А в тех редких случаях, когда ребенок в школе откликнется на казенную проповедь Евангелия, это будет, скорее всего, недоброкачественный отклик. Кроме того, это очень плохо для церкви, поскольку произойдет селекция: большинство людей отшатнется к атеизму, а меньшинство – я имею в виду людей до тринадцати-пятнадцати лет – к патологическому, невротическому христианству. И это – трагедия.
А.П.: И все же у этого проекта немало сторонников. Какие соображения заставляют их его отстаивать?
Я.К.: Мне кажется, причин тут много. Номенклатура, которая управляет Россией (а это бывший коммунистический истеблишмент), видит в православии замену коммунизму. В этом смысле мы просто возвращаемся в предреволюционную эпоху, когда российский истеблишмент (несравненно более цивилизованный, чем нынешний) видел в религии прежде всего средство обуздать народ и цивилизовать его. А ведь религия – совсем не об этом. Она – вообще не о политике, не о мирском.
А.П.: Насколько сильны эти настроения сегодня?
Я.К.: Среди простого народа – к которому принадлежу и я – многие, даже неверующие люди, особенно в провинции, к сожалению, видят в религии средство обуздать своих детей, т.е. восполнить все минусы родительского воспитания. А минусов этих в России значительно больше, чем плюсов. Тем не менее, за последние годы, когда преподавание ПК уже началось, люди поняли, что рассчитывать на положительный эффект невозможно, зато негативный – виден сразу. На сегодняшний момент эта идея поддерживается только истеблишментом. Но это не означает, что она безнадежна, потому что истеблишмент в России обладает немножко большей властью, чем в Египте, Франции или США.
Ролевая игра
А.П.: Вернемся к вопросу о замене коммунистической идеологии религией. История, говорят, не знает сослагательного наклонения. И все же – оглядываясь назад: как вы полагаете, существовали ли другие варианты?
Я.К.: В начале девяностых вариантов было много. Но не у истеблишмента, не у номенклатуры. У номенклатуры, как замкнутой касты, очень агрессивной и очень трусливой, выбора не было: ей нужно было ярмо покрепче. Но при этом – такое, которое бы предоставляло достаточную свободу ей самой. Ведь большевизм имел один крупный недостаток – он сдерживал свободу номенклатуры: нельзя было открыто купить себе ни яхту, ни виллу. А вот современная идеология, замешанная на православии, все это допускает.
А.П.: …Но то – номенклатура. А другие?
Я.К.: А у других выбор был: выбор свободы, выбор веры… Я убежден, что религию нельзя делать уздой, средством воспитания, средством власти. Потому что религия, во всяком случае, христианство, – это средство свободы. И то, что сейчас происходит в России, то, что фундаменталисты, реакционеры делают с христианством – не только в России, но и в других странах, – это кощунство. Я надеюсь, что рано или поздно церковь этому все-таки воспротивится – через своих верующих.
А.П.: А что это такое, с вашей точки зрения, – фундаментализм? Чаще всего сегодня говорят о фундаментализме мусульманском…
Я.К.: Прежде всего – это манипуляция верой, попытка манипуляции Богом во имя устроения на земле. Кстати, это именно то, в чем фундаменталисты от религии часто упрекали революционеров, коммунистов и социалистов: что они хотят построить Царство Божие на земле. Но это была клевета: никто такой задачи не ставил, ставилась задача освободить людей от диктата им же подобных людей. Но прежняя реакция – появившаяся после Французской революции, реакция, символом которой можно считать Жозефа де Местра, а в России – Константина Леонтьева, она все-таки была органичной. Человек реакции продолжал какую-то традицию, он воспитывался в том, что проповедовал, и в этом смысле был достаточно наивен и непосредственен. А современный фундаментализм – и православный, и католический, и исламский – ближе к ролевой игре.
Бегство от свободы
А.П.: Но ведь речь, по-видимому, идет о разных играх. Что же их объединяет?
Я.К.: В мире современности, который со времен Возрождения строится на уважении к личности и на освобождении личности от диктата семьи, коллектива, организации, у многих – налицо шок. Это то, что французский социолог Эмиль Дюркгейм называл «утратой смысла»: теряется коллективистский смысл существования. И человек начинает метаться: кто просто из окна выпрыгивает, кто вешается, а кто становится фундаменталистом – и порой взрывает себя.
Главный корень фундаментализма – это боязнь личной свободы, желание «родиться обратно» в лоно коллектива. Но этого коллектива уже нет – он распался. Нет больше аграрной культуры, которая была основой коллективизма на протяжении тысячелетий. И современный фундаменталист – это зачастую человек, свободно сделавший свой выбор. Он формирует свои религиозные представления по принципу конструктора – подбирает то, что ему нравится, а что не нравится – отбрасывает. А затем объявляет это истинным христианством, исламом и т.д.
Покойный Сергей Сергеевич Аверинцев говорил о православии таких людей, как Александр Дугин (кажется, считающий себя старообрядцем), что оно отличается от православия и от старообрядчества прошлого времени, как квас «Останкинский» отличается от обычного домашнего кваса.
А.П.: Но что заставляет этих людей делать именно такой выбор? Почему растут фундаменталистские движения?
Я.К.: Я не уверен, что масштабы фундаментализма растут. Растет количество фундаменталистов в руководстве различных религий. Ведь фундаменталист интерпретирует религию в терминах власти, в терминах агрессии, в терминах контроля над другим. Он умеет договариваться с себе подобными, умеет идти на компромисс, умеет объединяться во имя власти. И, конечно же, идет процесс подпитки фундаментализма – прежде всего со стороны третьего мира. К которому, к сожалению, относится и Россия.
Игра на понижение
А.П.: В этой связи – как бы вы охарактеризовали положение дел в сегодняшней РПЦ?
Я.К.: Чтобы поставить диагноз болезни, надо понять, с кем мы имеем дело. У нас на койке – не совсем обычный человек. Это не штатский человек – это человек военный. Поэтому западные критерии здесь не вполне применимы. У нас трудно говорить о влиянии церкви на умы… Власть над умами, общественное влияние – все это существует там, где существует общество как союз достаточно автономных, экономически и политически свободных людей. А в России люди по-прежнему лишены и политической, и экономической, и культурной свободы.
Человек может иметь миллиарды, но он прекрасно знает, что он все равно «на службе» – как наши чекисты, которые были делегированы в банки и в правительство, – они все равно остаются чекистами. Иностранцы часто называли русских рабами. Но это заблуждение. Традиционно русские – солдаты, солдаты центральной власти. Все цари, все властители в России низвергались потому, что они неудачно воевали: и Николай Второй, и Горбачев. А вот Ельцин восстановил свое реноме потому, что стал расправляться с Чечней.
Вот тогда все поняли, что вернулась настоящая власть. Как и с Путиным. В этой ситуации – говорить о влиянии церкви? Церковная администрация получает потихоньку все, что хочет: единственные ведомства в стране, которые выше ее, – это министерство обороны и тайная полиция. И церковь это свое место знает, она плетет свой маленький мирок-раешник, не очень заботясь о пропаганде, миссионерстве: никуда же не денутся людишки: все равно пойдут крестить в эту церковь, потому что все остальные… зачищены.
А.П.: Но разве это – фундаментализм?
Я.К.: Мы обычно ассоциируем фундаментализм с радикалами, и в этом смысле в России фундаменталистов немного: это крайне правые, антисемитские, промонархические группировки. Часто они и вовсе вне Московской патриархии. Но для меня первый признак фундаментализма – это страх свободы. В этом смысле Московская патриархия – все-таки фундаменталистская организация, воинственная и националистическая. Но государство блюдет свою монополию на насилие, и поэтому радикалы типа Лимонова, карловчан, репрессируются. И остается только казенный фундаментализм – холодный и неискренний. Но – фундаментализм.
А.П.: Но разве детали в данном случае несущественны? Ведь взаимоотношения церкви и государства могут складываться по-разному. Скажем, одно дело – патриаршество и совсем другое – его отмена и создание Синода. Петр Первый с тесаком в руке…
Я.К.: Знаете, я – историк, причем мое узкопрофессиональное пространство – это как раз шестнадцатый-семнадцатый века. Разговоры о том, что Петр что-то радикально изменил, это – мифология западников. А на самом деле взаимоотношения церкви и государства и прежде строились по тому же самому образцу. Не было властолюбца патриарха Никона – просто царь Алексей Михайлович использовал его в своих целях, а потом выкинул, обвинив в чрезмерном властолюбии. Обычный маневр султана, который выгоняет неугодного визиря.
А.П.: И все-таки одно дело Никон, а другое – какой-нибудь Паисий Лигарид…
Я.К.: Да. И вот что существенно: притом, что сегодняшняя РПЦ Московского патриархата структурно воспроизводит модели средневековой России, Петровской эпохи, послепетровской… у нее есть одна особенность. До сих пор недооценена роль революции. Революция была колоссальным потрясением. И главный урон, нанесенный ею, – моральный. У дореволюционной элиты, у Николая Второго, были моральные принципы. Это был приличный викторианский джентльмен: со своими недостатками и сильными сторонами. А главное завоевание большевизма – это «человек аморальный». И это относится не только к тем, кто наверху, но и к тем, кто внизу.