Федор Лукьянов : Мое открытие Америки произошло в 1996 году, когда я был журналистом газеты «Сегодня». Но поехал я туда не как журналист, а на 30-летие моего школьного друга, который
пригласил в США всех своих одноклассников. Мы летели в Сан-Франциско, а жил он, как и полагается тем, кто работает в Силиконовой долине, в Сан-Хосе.
Я очень хорошо помню свои впечатления и могу сказать, что первое, что меня поразило, это разноцветная толпа на улице. Это бросилось мне в глаза, как только я вышел из аэропорта. В то время подобное для меня было крайне непривычно – все-таки это было пятнадцать лет назад.
Хотя мой визит был частный, я не отказал себе в удовольствии понаблюдать за избирательной кампанией Билла Клинтона.
Я не удержался и поехал в Сан-Франциско, чтобы поразговаривать на своем, в то время ломаном, английском с местными политтехнологами, которые тогда в России были в большую диковинку. И для меня открытием стала система предвыборной агитации. Ведь к чему мы привыкли в России? Мы привыкли к огромным билбордам, на которых красуется физиономия кандидата и призыв за него проголосовать. А в Сан-Франциско, куда бы я ни бросил взгляд, везде была предвыборная агитация, но меленькими буквами.
Конечно, Калифорния произвела на меня впечатление своим духом космополитизма и тем, что было видно – это часть мира, которая впитывает все отовсюду.
После этого я не был в Америке десять лет, а потом приехал в Нью-Йорк. И это было открытие Америки заново, потому что, насколько я знаю, есть два вида людей – те, которые сразу не любят этот город и не любят его уже никогда, и другие – которые сразу влюбляются в него. И это уже навсегда.
Оказалось, что я отношусь ко второй категории.
Нью-Йорк меня потряс! Единственное, что мне казалось и тогда, и сейчас – я с этим городом несоразмерен; ощущение, что при таких зданиях человек должен быть ростом метра три! Но эта энергия – энергия денег, конечно, – так густо сконцентрирована, что она просто не может не произвести впечатление.
Я не много где в Америке бывал – был в Вашингтоне, в прошлом году был в Атланте. И это тоже было открытие Америки, потому что я не представлял, что может существовать захолустье с небоскребами. Мы привыкли, что небоскребы должны быть в мегаполисах, а тут они в провинциальном южном местечке.
Конечно, мне были интересны люди. В первый визит я общался с людьми из избирательной кампании и от них узнал о том, что потом стало общим знанием, но у нас крайне мало применяется – избирательная кампания в Америке идет «от двери к двери». То есть самое главное – это не ролики по телевизору и давление на мозги извне, а хождение к каждому избирателю, чтобы лично ему объяснить, почему это кандидат – «да», а другой «нет». У нас подобным образом ходили в советское время, чтобы набрать явку, но в последующее время это не прижилось в связи со спецификой наших выборов.
Пару раз я встречался с Генри Киссинджером, который на меня всегда производил сильное впечатление. Ему сейчас почти девяносто, когда он разговаривает, то периодически засыпает; но когда просыпается, то совершенно не теряет нить беседы.
Безусловно, примечательно изучать американскую политическую аналитику. Она сконцентрирована даже не в городах, а в кварталах. То есть в Вашингтоне ты можешь пройти несколько кварталов по Массачусетс-авеню и считать, что ты уже охватил все спектры и все ведущие фигуры американской аналитики. Ты прямо ощущаешь густоту мысли в этих нескольких кварталах. И во многом благодаря этому политическому бульону американская политика настолько успешна.
Конечно, в этой аналитике 80 процентов мусора и пены, там миллион каких-то аналитических центров выпускают какую-то лабуду, причем политически окрашенную, потому что аналитика, как и политика, четко партийна – есть республиканцы, есть демократы, есть реалисты, есть интервенционисты; но все это создает ту среду, где в каких-то комнатах рождается серьезный анализ. Далее этот анализ поступает наверх, где принимаются решения.
Вторая поразительная вещь, которой совершенно нет в России, – это круговорот трех сфер для любого политика. Американский политик может послужить в правительстве в высокой должности; далее, когда уходит его администрация, пересесть в Стэнфорд – в аналитический или научный центр. Но потом он может вернуться в правительство, откуда может пойти вице-президентом какой-то крупной компании.
Такой круг обогащает личность, у такого политика кругозор гораздо шире, чем у того, кто всю жизнь сидел либо в пыльном научном кабинете, либо в кабинете административном. И это очень по-американски, очень специфично и весьма отличается от европейской модели, где бизнес крайне сращен с государством. Это бывают неформально, но об этом все знают – к примеру, Меркель крайне внимательно учитывает интересы немецкого бизнеса. В Америке это не так – там бизнес первичен, потому что эта страна вообще возникла как бизнес. И вот это перетекание политиков из одного качества в другое лишь помогает пониманию этих процессов; к перетеканию добавляется та аналитика, о которой я говорил.
В результате в этой крайне диверсифицированной среде на выходе получается то, что называется «национальной стратегией», которая может меняться по форме при смене администраций и персоналий, но, в общем-то, она прослеживается на протяжении десятилетий. Подобного нигде больше нет – в Европе это не работает, в России такого и близко нет.
Нужно понимать происхождение американского общества как продукта людей и свободного предпринимательства, а не наоборот; потому что европейская модель такова – есть суверен или монарх, а он уже окормляет подданных. В этом принципиальная разница. Но тут разговор о России вообще не идет, потому что у нас не просто европейская, а суперевропейская модель – есть «царь» и есть все остальные.
Все спорят о том, что можно взять от Америки.
У нас есть одна общая вещь, которая не вытекает из текущей политики, интересов и отношений, но она еще сохраняется – это глобальный горизонт. Это значит, что ты смотришь на мир в его целостности, а не со своей мелкой кочки, с точки зрения мелких интересов своей текущей жизни. Россия по инерции остается страной с глобальным горизонтом, хотя это качество постепенно утрачивает. Это чисто имперская традиция, которая постепенно начинает сходить на «нет».
И в этом ничего хорошего нет, потому что страна с имперскими традициями, но с провинциальным мышлением – это совсем беда!
А в Америке парадокс – общество в целом весьма мало интересуется политикой, но страна – ее политический класс, те, кто формулируют пути развития в мире – они имеют глобальный горизонт. И вот этот интервенциализм – желание где-то что-то менять – хотя иногда и приносит нехорошие результаты, но тренирует общество. То есть ставится глобальная цель – для того, чтобы у нас тут в Америке было хорошо, мы должны где-то в другом регионе что-то поменять. В России есть похожие амбиции, но мы их теряем. Да и в Америке в этом смысле происходит противоречивый процесс – после Буша вкус к глобальным стратегиям сильно спал.
А перенять у Америки мы можем весьма мало; мы не можем рассчитывать, что модель американской свободной экономики укоренится у нас, ибо у нас совершенно другая традиция. И ее невозможно переломить, но к этому по крайней мере нужно стремиться, изучая, как можно отпустить на волю свободную инициативу, а не пытаться создавать ей искусственные условия, для того чтобы она развивалась. Ведь у нас Силиконовая долина создается так – мы вам построим «силиконовую долину» и скажем, как ее развивать.
Перенять это невозможно, но постараться чуть-чуть сдвинуть эту махину было бы необходимо, потому что в противном случае мы получим закостеневшее неэффективное государство.
Мне в Америку хочется снова и снова – мне просто это необходимо. Нужно снова пройтись по K Street, G Street, M Street – по улицам, где концентрируются лоббисты. Вот это главные улицы! Потому что политологи – это привычно, но лоббисты – национальные, отраслевые – вот это настоящая сила! Поэтому бывать там необходимо, как бы я ни относился к отдельным аспектам американской политики, ибо это именно то место, где в ближайшие десятилетия будет делаться мировая политика.
А в условиях глобализации, будь она неладна, Америка тоже меняется, она растеряна, ведь глобализация оборачивается совсем не теми сторонами, к которым готовились.
И тут интересен американский опыт решения проблем, ибо что отличает американскую ментальность от российской – мы видим проблему и начинаем объяснять, почему она не решаема – историческая традиция, тысячелетний конфликт, культурная особенность и все такое. А американцы говорят: «Окей! Будем думать, как решить эту проблему!»
Эта способность перевернуть историческую страницу не всегда помогает, потому что история своей волосатой лапой иногда круто меняет результат. Но эту «установку на действие» хорошо бы у них перенять. Однако боюсь, что как раз это невозможно.